Последний рыцарь

1

В корчме было уже совсем пусто, лишь хозяин подремывал за стойкой да двое хорошенько выпивших посетителей устроились в дальнем углу. Один, рыжий гигант с озорными глазами и клочковатой, будто ее выщипывали, бородой, откинулся на спинку грубо отесанного дубового стула. Другой, подперев голову рукой, смотрел сияющими глазами в глиняную кружку, будто видел там уже не вино, а радужные картинки. Длинные черные его волосы непослушными прядями свешивались вниз, закрывая лицо, а один самый раздухарившийся локон нагло залез в кружку и впитывал кроваво-красную жидкость.

— Видел бы ты ее, Монтель. Я... я... — черноволосый запнулся, пытаясь ухватить сбежавшую мысль, тряхнул головой. Вино брызнуло с намокшей, почти такой же пьяной, как и ее хозяин, пряди.

— Ты онемел, Генрих, — усмехнулся рыжий Монтель. — Твое сердце пронзила внеземная нежность, ты воспылал страстью и поклялся творить подвиги в ее имя.

— Н-да, — несколько озадаченно согласился Генрих.

— Ты понял, что готов ради нее на все, пойдешь в огонь и в воду, прыгнешь выше головы, сгрызешь собственный локоть, продашь душу Дьяволу, лишь бы только посмотрела на тебя чуть теплей, — продолжал Монтель. — При этом тебе от нее ничего не нужно, ты счастлив только тем, что она живет на этом свете.

Иллюстрация Веры Лобовской

— Все так, — кивнул Генрих. — Но почему столько яду в твоих словах, друг Монтель? Отчего ты так нехорошо улыбаешься?

— Да оттого, Генрих, что все тобой сказанное звучит как лепет младенца. Неужели ты думаешь, что найдется хоть один человек в здравом уме и твердой памяти, который поверит хоть одному твоему слову. Поистине ты обижаешь меня своей неправдой.

Генрих посмотрел на друга со смешанным чувством, в лучащихся мечтой глазах появилась грусть. Рука сама собой потянулась за кружкой, пальцы яро стиснули прохладный глиняный бок. Вино перекочевало в Генриха, оставив на скорбно повисших черных усах влажный след.

Отставив кружку, он снова посмотрел на Монтеля, хотел было сказать что-то, но передумал, взял пучок зеленого лука, что оставался на столе как память об ужине, захрумкал. Произнес все же, смущенно вперив взгляд в столешницу:

— А зачем же я тогда еду?

— Не знаю, — пожал плечами Монтель. — Мне думается, друг Генрих, что ты попросту гонишься за деньгой. Спасешь принцессу и женишься на ее «полцарстве». Только знаешь, есть тут какой-то подвох, иначе желающих обогатиться уже было бы море. Слушай, а может, эта принцесса на грани разорения?

— Тем лучше. Мне не нужны ее богатства.

— Прискорбно сознавать, дорогой Генрих, что ты говоришь неправду мне, своему другу. Хочешь убедить меня в том, что есть еще в этом мире рыцари? Ложь, все мужики одинаковы — кобели и пьяницы. Впрочем, как и все бабы — стервы и балаболки. Такова жизнь, Генрих.

— Может быть, я исключение из правила? — вяло воспротивился Генрих.

— Нет, ты такой же, как и все. Иначе ты бы не рассказывал мне сказки про рыцарей и принцесс, не обманывал... Это, между прочим, не по дружбе.

— Ты ничего не понял, друг Монтель, — Генрих взмахнул рукой, и взмах этот получился настолько трагичным, что Монтель еще раз убедился в своей правоте.

2

Улица мерно покачивалась в такт не вполне трезвым шагам Генриха. Ночь была не по-летнему прохладной, даже звезды казались примерзшими к небу. Впрочем, это не особенно беспокоило юношу: еще не выветрившееся вино согревало плоть.

А вот в душе было холодно. Монтель, конечно, пошляк, всегда таким был, но что-то в его словах заставило задуматься. Что-то показалось очень похожим на правду, может быть, даже самой правдой. Хотя, возможно, всему виной та уверенность, с которой говорил Монтель.

Да черт с ним, с Монтелем, решил Генрих, не все же такие, как он. Все равно поеду.

— Поеду и спасу ее от этого чертова дракона, — последняя фраза пронеслась гулким эхом вдоль по улице, и Генрих прикусил язык.

Дверь скрипнула так тихо, что подняла бы на ноги и мертвого, однако лестничные ступени побили ее рекорд. Как ни старался Генрих идти бесшумно, скрип стоял такой, будто ураганный ветер над осенним лесом метался.

Темноту прорезал дрожащий свет ночной лампы. На верхней ступени появился немолодой уже мужчина в одних штанах и ночном колпаке. Грудь и пивное брюшко его покрывал густой слой седеющих... Нет, даже не волос, шерсти. На лице — разбуженное недовольство.

Генрих при виде мужика рухнул на колени:

— Отец, благословения твоего прошу перед дальней дорогой. Не откажи!

Мужик вытаращился на сына, как на семь чудес света, разом явившихся к нему домой. Собравшись с мыслями, спросил:

— И куда тебя несет среди ночи, чадо?

— Мне нужно спасать принцессу, — горячо выпалил Генрих.

— Может, тебе лучше доехать до соседней улицы? Там достаточно домов с красными фонарями.

Генрих заскулил от такого непонимания, закусил губу:

— Отец, умоляю! Ты видишь, я на коленях пред тобой. Благослови! Мне нужно твое благословение.

— Проспаться тебе нужно, — уверенно заявил отец. — А завтра с утра — к лекарю. Говорят, в иудейском квартале есть старик, который придурков похлеще тебя врачевал, и довольно успешно.

— Отец! — взвыл Генрих с такой горечью, что папаша попятился.

— А-а-а, бог с тобой, позор моих чресел, — почесав брюхо, проворчал он и перекрестил распластавшегося на ступенях Генриха. — Проваливай, рыцарь!

Осчастливленный сын с диким грохотом слетел с лестницы и растворился где-то в темноте дома.

— Идиот, никак не наиграется, — пробормотал отец и пошел спать.

3

Дедовский доспех тянул ремнями, неуютно давил на ребра. Генрих в который раз за эту ночь помянул черта, но разоблачаться не стал. Все же на дракона без доспеха как-то несолидно.

Но на дракона без меча не только не солидно, но и бессмысленно. Именно поэтому Генрих стоял перед тяжелой дубовой дверью, над которой красовался герб местного оружейника, и молотил в нее почем зря. Прошло немало времени, прежде чем в окошке у двери забрезжил огонек и недовольный голос спросил:

— Ну, кому там голову отвернуть?!

— Гюстав, отворите, это Генрих, — скороговоркой выпалил рыцарь.

Лязгнул замок, и на пороге появился седой мужик с подсвечником. Правда, назвать оружейника стариком язык бы не повернулся ни у кого. Генрих с завистью смотрел на его могучий торс, даже залюбовался.

— Тебе чего не спится? — пророкотал Гюстав.

— У меня был заказ, — напомнил Генрих.

— Да помню, помню. А чего до утра дотерпеть не мог? — оружейник отошел в сторону и распахнул дверь, освобождая проход. — Проходи, готов твой заказ.

Генрих шмыгнул внутрь, насколько позволил ему этот маневр дедовский доспех. В доме было темно и тихо, лишь свеча в руке Гюстава разгоняла мрак. По завешанным оружием и доспехами стенам запрыгали вспугнутые огоньком тени.

Оружейник усадил гостя за стол, поставил свечу на столешницу и ушел куда-то.

— А позволь поинтересоваться, — раздался его зычный глас из-за стены, — зачем тебе такой меч?

— Я еду спасать принцессу, — гордо разъяснил Генрих.

— Рыцарь, что ли, выискался? — хмыкнул голос оружейника. — Тю на тебя, какие сейчас рыцари. Вот, помню, в мое время... А сейчас... Нет больше рыцарей. Сказки это все.

— Ну, может, я и не рыцарь, но есть же люди, которых так кличут.

— Кликать можно как угодно, — фыркнул Гюстав. — «Рыцарство» еще лет двести проживет, а вот рыцарей нет уже, вымерли.

— Допустим, что и вымерли, — Генрих был явно недоволен беседой. — Но если раз увидишь ее — принцессу — станешь кем угодно.

— Пфф! — прыснуло уже с другой стороны. — Не смеши мои сапоги, они и так драные, а будут хохотать — совсем изорвутся. Вот раньше были принцессы, на которых можно было заглядеться, а теперь срамота одна, — оружейник появился на пороге с завернутым в тряпицу клинком. — От кого хоть спасать-то ее собрался?

— От дракона, — настроение у Генриха ухудшалось с каждой минутой.

— На, вояка, — протянул Гюстав свою ношу. — Все драконы с холоду давно повымерли, а кто не вымер, тех давно добили.

— А кто ж тогда принцессу упер? — не выдержал Генрих, взвешивая меч на руке.

— А кто ее упер? — повторил оружейник. — Может, королевич державы соседней. У нас ведь как? Один другому рога наставит, а тот с обиды все на дракона свалит, аль еще на кого, чтоб не признавать сраму свого. Или одно королевство на другое войной пойдет да по сусалам получит — и опять драконы виноваты. Всегда можно дракона всунуть и срамоту свою им прикрыть: дескать, это не я оконфузился, а дракон-подлец виноват. Эх, сказочники! Раньше подвиги вершили за женщин, за родину, во славу отечества, а теперь только подлянки мелкие да сказки. Измельчал народ, опаскудился. Ничего святого не осталось. Ни любви, ни дружбы, ни доблести. Одно ничтожество да корысть.

4

Генрих вгляделся в черноту леса. Нет, все-таки не показалось, за деревьями действительно горит костер. Рыцарь тронул поводья и направил коня на огонек.

Лес расступался неохотно, цеплялся ветками за плащ, пытался заехать еловой лапой по лицу. Тем не менее Генрих протиснулся, выехал на полянку, да и не полянку даже, а так, проплешину на густой гриве леса.

Подле небольшого костра сидел оборванец. Грязный он был, неопрятный, будто его схватили за шиворот и сутки напролет волохали по окрестным лесам, полям и болотам. И самое главное, этот оборвыш не обратил на появление Генриха никакого внимания.

— Приветствую тебя, странник, — зычно провозгласил Генрих. — Разрешишь присесть у твоего костра?

— Садись, — отозвался оборванец. — Тепла на всех хватит.

Странный какой-то, подумал Генрих, но промолчал, лишь грузно свалился с коня. Противно грюкнул доспех, тяжелый и черный, как нечистая совесть. Генрих подошел, позвякивая металлом, опустился рядом с оборванцем. Тот молча подкинул веток в огонь.

— Куда путь держишь? — нарушил тишину Генрих.

— Так, — неопределенно отозвался странник. — Иду прямо по дороге. Куда-то же она приведет.

Странный, снова подумал Генрих. Но почему-то ему вдруг захотелось излить душу именно этому странному оборванцу. Выговориться отребью, которое даже не знает, куда его ноги несут, и уж подавно не задумывается о цели в жизни.

— А я, представь себе, еду спасать принцессу. Самую прекрасную из принцесс. Ее похитил дракон, и никому нет до этого дела. А я люблю ее больше жизни, хоть никто и не верит. Вот одолею дракона, спасу принцессу  и...

— И что? — оборванец блеснул на Генриха ясными, как звезды, глазами.

Почему-то этот взгляд смутил рыцаря окончательно. И без того испорченное настроение совсем скуксилось, Генрих замолк и засопел.

Оборванец смотрел на него взглядом, наполненным чем-то, отдаленно напоминающим жалость. Потом молча протянул руку, взял такую же оборванную, как и он сам, суму, вынул из нее дудочку и заиграл.

Генрих замер. Перед глазами вставали картины сражений. Ржали кони, рубились воины, свистели стрелы. Умирали люди, проливались реки крови... И все это — ради прекрасных глаз, ради щемящей боли в груди. Люди бросались на мечи, подставляли спины под колючие стрелы, закрывали собой что-то живое, гибли... И все это — ради дружбы. Кто-то карабкался на стены, другие бросали со стен камни. Сотники вели в бой, десятники сновали по стенам, отдавая распоряжения. Копейщики вздергивали на копья, разрывали тела на части. Лучники осыпали стрелами копейщиков, мечники рубили лучников... И все это ради... Ради родины?.. Да именно ради родины, хотя в один прекрасный момент Генриху показалось, что не ради отчизны, а ради горстки сильных мира сего.

Бродяга отложил дудочку. Генрих вздрогнул, посмотрел на оборванца, прошептал сдавленно:

— Кто ты?

— Такой же человек, как и все остальные.

— Но твоя музыка... Это твоя музыка?

— Я пишу то, что хотят услышать люди, — пожал плечами оборванец. — Людям не хватает доблести, дружбы, любви, чистоты отношений. Их нет, искренности нет, а они к этому тянутся, — вот я им все это и предлагаю. Куда ты?

Но Генрих не откликнулся — он уже был в седле.

5

Конь несся вперед, туда, где были дракон и принцесса. Наверное, были. Генрих уже ни во что не верил. Черт, почему все люди такие? Почему Монтель... Ладно, Монтель, с ним все понятно, но отец, Гюстав... Даже этот бродяга с душой певца. А душа-то, оказывается, продажная, на заказ душа. Да и сам он, Генрих — блистательный сэр рыцарь. Тьфу! Сказано же было: нет никаких рыцарей, вымерли вместе с принцессами и драконами. Умерли вместе с человеческими чувствами и отношениями. Нету их больше. Отныне человек человеку не брат, а волчара! Да, грязный ободранный волчара!

В голове завертелось:

«...Все мужики одинаковы — кобели и пьяницы. Впрочем, как и все бабы — стервы и балаболки. Такова жизнь, Генрих...»

«...Может, тебе лучше доехать до соседней улицы? Там достаточно домов с красными фонарями...»

«...Раньше подвиги вершили за женщин, за родину, во славу отечества, а теперь только подлянки мелкие да сказки. Измельчал народ, опаскудился. Ничего святого не осталось. Ни любви, ни дружбы, ни доблести. Одно ничтожество да корысть...»

«...Я пишу то, что хотят услышать люди. Людям не хватает доблести, дружбы, любви, чистоты отношений. Их нет, искренности нет, а они к этому тянутся, — вот я им все это и предлагаю...»

Генрих остановил коня. Он ведь такой же, как и все, такое же... то, что в проруби не тонет. Так куда его несет? Зачем? Для чего? Славы захотелось? Денег? Принцессы?

Дрянь ты, последний рыцарь, а все остальное — красивые словеса. Прав был Монтель.

Прав был отец.

Прав был Гюстав.

Прав тот оборванец с дороги.

Он не прав, ибо один не может быть правым, когда не прав весь остальной мир.

Конь медленно зашагал по тропинке...

6

Тропинка бешено неслась под копытами, угрожающе вздымаясь клубами пыли вслед всаднику. Генрих гнал взмыленного коня. Гнал, не щадя бедное животное, у которого уже глаза вылезали из орбит, а на устах повисли клочья пены.

Внезапно тропа изогнулась и прямо перед Генрихом, как из-под земли, выросла оборванная человеческая фигурка. Всадник дернул поводья, повернул ничего уже не понимающего коня в сторону, поднял на дыбы. Измученное животное заржало, Генрих заорал что-то не вполне пристойное. Оборванец так и не двинулся с места, будто соляным изваянием заделался.

Иллюстрация Веры Лобовской

Усмирив взбесившуюся лошадь, Генрих подъехал к путнику, дабы сказать все, что о нем думает, но неожиданно узнал вчерашнего певца.

— Это ты? — только и выдавил из себя Генрих.

— Я, — отозвался певец. — А вы куда собрались? Дракон в другой стороне.

— К дьяволу дракона, — горько ответил Генрих. — Нет никаких драконов, и принцесс нет. И любви нет, только похоть и корысть остались в этом мире. Прощай, певец, я возвращаюсь.

— Но куда? — искренне, казалось, удивился тот.

— К девкам, на соседней улице достаточно домов с красными фонарями. Прощай.

Генрих саданул шпоры в бока полуживого коня и помчался прочь. Оборванец еще долго не двигался с места — все смотрел, как уменьшается фигурка рыцаря, как растворяется она в малахите леса, как оседает встревоженная подкованными копытами пыль.

Когда затих вдали тихий перестук лошадиных ног, когда умолкло последнее эхо и ничто уже не напоминало о том, что здесь проехал последний рыцарь, певец тяжело вздохнул, вскинул на плечо потрепанную суму и пошел прочь. До пещеры дракона оставалось еще дня три ходу.